В пятой эманации Конанн становится буржуазной дамой-меценаткой, которая решает, что если уж инвестировать в искусство, то без остатка. Она приглашает на ужин шестерых современных художников, работающих в разных жанрах, где предлагает им съесть ее.
«I want to be the soil that nourishes artists and live on in you forever. In your veins and your flesh».
Художников не приходится долго уговаривать. Ради денег и известности даже самые «чистые» из нас готовы, буквально, проглотить что угодно.
Мне особенно дорог этот, возможно, в наибольшей степени перверсивный эпизод фильма, за то, что он обнаруживает скрытую истину одной довольно известной истории.
В 2011 году в Музее современного искусства Лос-Анджелеса состоялся знаменитый благотворительный ужин (которому предшествовал скандал, начавшийся с обвинений в эксплуатации и расизме, высказанных Ивонной Райнер), в финале которого Марина Абрамович предложила гостям торт в виде собственного обнаженного тела. Люди тогда боролись за кусок груди или вагины, наслаждались расчленением женщины, пускай шуточным.
На вечере было собрано 2,5 миллиона долларов. Пошедших на нужды художественного сообщества города. Такой вот замкнутый круг пищеварительной цепи.
Обычно считают, что это художники втягивают всех в сомнительные авантюры. Но на самом деле в них втягивает капитализм.
P.S. Возвращаясь к сцене из «Конанна» хочу, напоследок, сказать, что не так уж важно, с кем делиться своим телом. Важно кому принадлежит твое сердце. А сердце варвара может принадлежать только самому жестокому — тому, кто его отвергает.
Bertrand Mandico
Conann, 2023
«I want to be the soil that nourishes artists and live on in you forever. In your veins and your flesh».
Художников не приходится долго уговаривать. Ради денег и известности даже самые «чистые» из нас готовы, буквально, проглотить что угодно.
Мне особенно дорог этот, возможно, в наибольшей степени перверсивный эпизод фильма, за то, что он обнаруживает скрытую истину одной довольно известной истории.
В 2011 году в Музее современного искусства Лос-Анджелеса состоялся знаменитый благотворительный ужин (которому предшествовал скандал, начавшийся с обвинений в эксплуатации и расизме, высказанных Ивонной Райнер), в финале которого Марина Абрамович предложила гостям торт в виде собственного обнаженного тела. Люди тогда боролись за кусок груди или вагины, наслаждались расчленением женщины, пускай шуточным.
На вечере было собрано 2,5 миллиона долларов. Пошедших на нужды художественного сообщества города. Такой вот замкнутый круг пищеварительной цепи.
Обычно считают, что это художники втягивают всех в сомнительные авантюры. Но на самом деле в них втягивает капитализм.
P.S. Возвращаясь к сцене из «Конанна» хочу, напоследок, сказать, что не так уж важно, с кем делиться своим телом. Важно кому принадлежит твое сердце. А сердце варвара может принадлежать только самому жестокому — тому, кто его отвергает.
Bertrand Mandico
Conann, 2023
Audio
Сегодня каналу исполнилось два года.
Всем прихожанам этой церкви низкий поклон.
I’m here to eat your souls)
Всем прихожанам этой церкви низкий поклон.
I’m here to eat your souls)
Нравится, что в Венеции нет машин (некоторые говорят, что это одна из причин, по которой пить здесь начинают с самого утра). Из-за этого кажется, что в городе очень тихо. Хотя, конечно, есть моторные лодки. Но все равно шум, создаваемый ими, не сравнится с машинным.
Не люблю моторные лодки. И дело не только в шуме, но и в скорости, провоцирующей временную рассинхронизацию.
Вода для меня — всегда часть природы. И кажется, она нужна людям в том числе для того, чтобы замедлиться, отвлечься от городской суеты. В природе не так уж много быстрого, за это ее и люблю. Испытываю благодарность, что в лесу или на равнинной реке не ощущаю дискомфорта от несовпадения внутреннего ритма с ритмом внешнего мира. Медленное время становится единственным. И я чувствую себя как дома. Особенно на реке. Хоть это и специфическое ощущение.
Когда я была подростком, отец, который не жил с нами, стал брать меня с собой на рыбалку. Мне нравились эти поездки. Нравилось с вечера собирать вещи, рано вставать, ехать к реке по сибирскому бездорожью, надевать огромные рыбацкие сапоги, сосредоточенно наносить средство от слепней и комаров. Нравился момент, когда деревянная лодка, отталкиваемая от берега, перестает касаться земли, становится свободной. Нравилось грести, активно преодолевая пространство телом, понимая, что скорость движения зависит только от твоего физического усилия. Нравился звук, с которым весла опускались в воду и поднимались над ней, роняя капли. Звук летящей лески. И тишина, как редукция человеческого. Которой нужно было еще дождаться.
Пока мы плыли, отец все рассказывал, как ему жаль, что вышло как вышло. Как он мечтал о дочери и пытался сохранить отношения с матерью. Дальше следовал перечень обид. Всегда один и тот же. Но, тем не менее, всегда озвучиваемый с такой эмоциональной интенсивностью, будто все это было вчера, а не 15 лет назад.
Из-за стабильности моего отца стало казаться, что время на реке остановилось. Но это произошло не мгновенно.
Сначала, несколько первых раз, я внимательно слушала, даже задавала вопросы. Многое в этой истории мне было непонятно. Но потом я поняла главное: что и это — часть поездки. Такая же, как остальные. Стала все больше отвлекаться на деревья и пение птиц, отражение неба в темной воде.
***
Чтобы рыба не испортилась, нужно ее выпотрошить. Отец научил меня этому. Лезвие ножа, короткого и острого, плавно движется по животу. От хвоста рыбы к ее голове. Пальцы погружаются в теплые внутренности, остающиеся в ладони. Их следует выбросить, руки — отмыть от крови.
В какой-то момент между этим действием, быстро ставшим автоматическим, и исповедью отца, установился знак равенства. Словно если бы он молчал, то слова, оставаясь внутри, запускали процесс распада. И тогда оказалось бы, что смерть их с матерью отношений, как смерть не выпотрошенной рыбы, была напрасной. А так она становится пищей. Для моих размышлений.
Я усвоила этот урок. И пишу, наверное, поэтому. А после — мою руки.
Не люблю моторные лодки. И дело не только в шуме, но и в скорости, провоцирующей временную рассинхронизацию.
Вода для меня — всегда часть природы. И кажется, она нужна людям в том числе для того, чтобы замедлиться, отвлечься от городской суеты. В природе не так уж много быстрого, за это ее и люблю. Испытываю благодарность, что в лесу или на равнинной реке не ощущаю дискомфорта от несовпадения внутреннего ритма с ритмом внешнего мира. Медленное время становится единственным. И я чувствую себя как дома. Особенно на реке. Хоть это и специфическое ощущение.
Когда я была подростком, отец, который не жил с нами, стал брать меня с собой на рыбалку. Мне нравились эти поездки. Нравилось с вечера собирать вещи, рано вставать, ехать к реке по сибирскому бездорожью, надевать огромные рыбацкие сапоги, сосредоточенно наносить средство от слепней и комаров. Нравился момент, когда деревянная лодка, отталкиваемая от берега, перестает касаться земли, становится свободной. Нравилось грести, активно преодолевая пространство телом, понимая, что скорость движения зависит только от твоего физического усилия. Нравился звук, с которым весла опускались в воду и поднимались над ней, роняя капли. Звук летящей лески. И тишина, как редукция человеческого. Которой нужно было еще дождаться.
Пока мы плыли, отец все рассказывал, как ему жаль, что вышло как вышло. Как он мечтал о дочери и пытался сохранить отношения с матерью. Дальше следовал перечень обид. Всегда один и тот же. Но, тем не менее, всегда озвучиваемый с такой эмоциональной интенсивностью, будто все это было вчера, а не 15 лет назад.
Из-за стабильности моего отца стало казаться, что время на реке остановилось. Но это произошло не мгновенно.
Сначала, несколько первых раз, я внимательно слушала, даже задавала вопросы. Многое в этой истории мне было непонятно. Но потом я поняла главное: что и это — часть поездки. Такая же, как остальные. Стала все больше отвлекаться на деревья и пение птиц, отражение неба в темной воде.
***
Чтобы рыба не испортилась, нужно ее выпотрошить. Отец научил меня этому. Лезвие ножа, короткого и острого, плавно движется по животу. От хвоста рыбы к ее голове. Пальцы погружаются в теплые внутренности, остающиеся в ладони. Их следует выбросить, руки — отмыть от крови.
В какой-то момент между этим действием, быстро ставшим автоматическим, и исповедью отца, установился знак равенства. Словно если бы он молчал, то слова, оставаясь внутри, запускали процесс распада. И тогда оказалось бы, что смерть их с матерью отношений, как смерть не выпотрошенной рыбы, была напрасной. А так она становится пищей. Для моих размышлений.
Я усвоила этот урок. И пишу, наверное, поэтому. А после — мою руки.
Благодаря знакомству с Арсением полюбила прогулки по ночной Венеции.
Город просыпается, пока я еще сплю и засыпает, когда я еще бодрствую. Вечером можно выйти из дома и оказаться в его сне.
Приятно присниться городу. Такая интимность для меня — признак близости. Днем, в толпе и спешке (из точки «A» в точку «B»), невозможно увидеть друг друга по-настоящему, вглядеться в черты лица, чтобы, в итоге, развенчать иллюзорность зрения.
Остаться наедине с городом можно лишь ночью. И я жду ее, как ждут встречи, в том числе с самим собой, и которая происходит не иначе как в диалоге, пусть даже воображаемом. Только так, наверное, и можно понять, состоялся он или нет — когда внезапно и словно впервые видишь «себя» в лице другого. И в этой безграничной неразличимости вы становитесь одним. Не обязательно человеком.
Ник Данн в «Манифесте ночного города» пишет: «Расплавленным воском ночной воздух проникает в тело, в его поры и вены, так что граница между человеком и средой размывается». «Город находится не просто где-то там — как построенная кем-то конструкция, существующая отдельно от нас, — он в здесь нашего тела: его частицы вдыхаются и выдыхаются; его материальность и текстуры определяют нашу походку и постепенно меняют форму нашей обуви; его запахи, зрелища и звуки успокаивают нас или, возможно, вызывают тревогу».
Тревогу вызывает день, с его скоростью и шумом, тогда как неспешность и «тишина» ночи, напротив, действует успокаивающе.
«Ритмичное стаккато дня становится текучим легато в ночные часы», — пишет Данн.
Днем господствует визуальное — то, чему я не доверяю, и именно поэтому сделала эту сферу профессиональной, каждый день подвергающейся строгой проверке. Звук честнее и глубже, для меня он ближе к «истине», как бы пафосно это ни звучало. И ночью к ней, как кажется, приблизиться проще.
Город просыпается, пока я еще сплю и засыпает, когда я еще бодрствую. Вечером можно выйти из дома и оказаться в его сне.
Приятно присниться городу. Такая интимность для меня — признак близости. Днем, в толпе и спешке (из точки «A» в точку «B»), невозможно увидеть друг друга по-настоящему, вглядеться в черты лица, чтобы, в итоге, развенчать иллюзорность зрения.
Остаться наедине с городом можно лишь ночью. И я жду ее, как ждут встречи, в том числе с самим собой, и которая происходит не иначе как в диалоге, пусть даже воображаемом. Только так, наверное, и можно понять, состоялся он или нет — когда внезапно и словно впервые видишь «себя» в лице другого. И в этой безграничной неразличимости вы становитесь одним. Не обязательно человеком.
Ник Данн в «Манифесте ночного города» пишет: «Расплавленным воском ночной воздух проникает в тело, в его поры и вены, так что граница между человеком и средой размывается». «Город находится не просто где-то там — как построенная кем-то конструкция, существующая отдельно от нас, — он в здесь нашего тела: его частицы вдыхаются и выдыхаются; его материальность и текстуры определяют нашу походку и постепенно меняют форму нашей обуви; его запахи, зрелища и звуки успокаивают нас или, возможно, вызывают тревогу».
Тревогу вызывает день, с его скоростью и шумом, тогда как неспешность и «тишина» ночи, напротив, действует успокаивающе.
«Ритмичное стаккато дня становится текучим легато в ночные часы», — пишет Данн.
Днем господствует визуальное — то, чему я не доверяю, и именно поэтому сделала эту сферу профессиональной, каждый день подвергающейся строгой проверке. Звук честнее и глубже, для меня он ближе к «истине», как бы пафосно это ни звучало. И ночью к ней, как кажется, приблизиться проще.
Пересмотрела «Час волка» (1968) Бергмана, который впервые увидела, наверное, лет десять назад. Многое из этого фильма забылось, но монолог Лив Ульман (выглядящей совсем как моя бабушка в молодости) о том, что общность мыслей и чувств способна менять внешность людей, я запомнила навсегда.
Не знаю, откуда во мне это стремление к тождеству, к равенству. Может дело в моем пролетарском происхождении или вере в единого Бога. Но это и вправду моя мечта — стать такой же, как другой, любимый. Совпасть с ним до неразличимости. Физическое изменение, о котором говорит в фильме Альма, конечно, требует времени, но у каждого пути есть начало. Этот начинается с близости. Совсем не обязательно телесной.
В одном из поздних интервью Ульман говорит: «…когда сближаешься с кем-то, можешь посмотреть ему в глаза, а он в твои, и вы становитесь чем-то единым, хотя вас двое». Для меня это одна из самых удивительных вещей, которая только есть на свете. Но здесь же возникает опасность мимикрии, а значит неравенства. Как удержать баланс? Как влиять друг на друга в равной степени?
Злилась на журналиста, который задал Ульман, начавшей снимать кино самостоятельно, такой вопрос: «Скажите, как можно быть режиссером после Бергмана»?
Иногда неравенство в социальной оценке взаимовлияния так велико, что ты остаешься в тени своего партнера даже после его смерти.
Ingmar Bergman
Vargtimmen, 1968
Не знаю, откуда во мне это стремление к тождеству, к равенству. Может дело в моем пролетарском происхождении или вере в единого Бога. Но это и вправду моя мечта — стать такой же, как другой, любимый. Совпасть с ним до неразличимости. Физическое изменение, о котором говорит в фильме Альма, конечно, требует времени, но у каждого пути есть начало. Этот начинается с близости. Совсем не обязательно телесной.
В одном из поздних интервью Ульман говорит: «…когда сближаешься с кем-то, можешь посмотреть ему в глаза, а он в твои, и вы становитесь чем-то единым, хотя вас двое». Для меня это одна из самых удивительных вещей, которая только есть на свете. Но здесь же возникает опасность мимикрии, а значит неравенства. Как удержать баланс? Как влиять друг на друга в равной степени?
Злилась на журналиста, который задал Ульман, начавшей снимать кино самостоятельно, такой вопрос: «Скажите, как можно быть режиссером после Бергмана»?
Иногда неравенство в социальной оценке взаимовлияния так велико, что ты остаешься в тени своего партнера даже после его смерти.
Ingmar Bergman
Vargtimmen, 1968
Прочитала роман датского писателя Питера Хёга «Тишина» (2006). Его главный герой — клоун и музыкант по имени Каспер, может слышать тональность не только каждого человека, но и всего мира. Такая способность, не столько дар, сколько наказание, заставляет его всю жизнь искать божественную тишину, которую он слышит, когда однажды встречает странную девятилетнюю девочку.
Не смогла пройти мимо книги с таким описанием. Сказалось мое многолетние увлечение sound studies, на фоне которых остро ощущается нехватка в неакадемической рецепции звука. Нехватка свободы, когда звук может стать отправной точкой для необремененной необходимостью референции к тому или иному автору, мысли. Хёг в этом отношении осуществил мое желание. И я, отчасти, узнала себя в его герое. Особенно в отношении звуковой характеристики человека. Только вот Касперу для ее определения достаточно взглянуть на другого, а мне, все же, нужно его услышать. Услышать голос.
«Нет звука более сложного и непостижимого, чем человеческий голос, звука, в большей степени передающего индивидуальные особенности», — пишет Хёг. И я с ним согласна.
В какой-то момент такая сосредоточенность на голосе стала проблемой. Это произошло в прошлом году, когда я училась в онлайн-мастерской по звуковым исследованиям в рамках проекта «Garage Digital». Было много лекций, и в какой-то момент я осознала, что не воспринимаю информацию, произносимую голосом, который мне не нравится. Такая беда. Я пыталась писать конспекты, чтобы переключить внимание на письмо, но ничего не вышло. Все еще не понимаю, как с этим жить. С другой стороны голоса, которые кажутся мне приятными, стали чем-то вроде аудионаркотика. Зимой я стала слушать радиопрограмму о современной электронной музыке, которую ведет человек, чей голос, сам по себе, — музыка для моих ушей, а его смех, который я теперь слышу чаще, делает меня по-настоящему счастливой.
С городами сложнее. Они не гомогенны. Город, как пишет Хёг, — это звуковая карта. И Дорсодуро звучит не так же, как Каннареджо, как не похожи Басманный и Таганский. Но с наступлением ночи, в любом районе звук меняется похожим образом. Хёг схватывает и описывает это, относительно родного ему Копенгагена, очень точно:
«Ночь — это не время суток, ночь — это не какая-то определенная интенсивность света, ночь — это звук. Часы на приборной доске показывали 21.30, в атмосфере все еще висел остаток дневного света, и все же вечер уже закончился, наступила ночь.
Каспер слышал, как засыпают дети, как засыпают собаки, как останавливаются механизмы. Он слышал, как падает нагрузка в электрических сетях, как уменьшается потребление воды. Он слышал, как включаются телевизоры, как взрослые собираются завершить долгий рабочий день.
<…> Город звучал как единый организм. Городу пришлось рано вставать и теперь он устал. Вот он опускается на диван, тяжело, словно грузчик. А за этой тяжестью Каспер слышал беспокойство, это неизбежно, — ведь закончился еще один день, а что он принес с собой? И что с нами будет дальше»?
Не смогла пройти мимо книги с таким описанием. Сказалось мое многолетние увлечение sound studies, на фоне которых остро ощущается нехватка в неакадемической рецепции звука. Нехватка свободы, когда звук может стать отправной точкой для необремененной необходимостью референции к тому или иному автору, мысли. Хёг в этом отношении осуществил мое желание. И я, отчасти, узнала себя в его герое. Особенно в отношении звуковой характеристики человека. Только вот Касперу для ее определения достаточно взглянуть на другого, а мне, все же, нужно его услышать. Услышать голос.
«Нет звука более сложного и непостижимого, чем человеческий голос, звука, в большей степени передающего индивидуальные особенности», — пишет Хёг. И я с ним согласна.
В какой-то момент такая сосредоточенность на голосе стала проблемой. Это произошло в прошлом году, когда я училась в онлайн-мастерской по звуковым исследованиям в рамках проекта «Garage Digital». Было много лекций, и в какой-то момент я осознала, что не воспринимаю информацию, произносимую голосом, который мне не нравится. Такая беда. Я пыталась писать конспекты, чтобы переключить внимание на письмо, но ничего не вышло. Все еще не понимаю, как с этим жить. С другой стороны голоса, которые кажутся мне приятными, стали чем-то вроде аудионаркотика. Зимой я стала слушать радиопрограмму о современной электронной музыке, которую ведет человек, чей голос, сам по себе, — музыка для моих ушей, а его смех, который я теперь слышу чаще, делает меня по-настоящему счастливой.
С городами сложнее. Они не гомогенны. Город, как пишет Хёг, — это звуковая карта. И Дорсодуро звучит не так же, как Каннареджо, как не похожи Басманный и Таганский. Но с наступлением ночи, в любом районе звук меняется похожим образом. Хёг схватывает и описывает это, относительно родного ему Копенгагена, очень точно:
«Ночь — это не время суток, ночь — это не какая-то определенная интенсивность света, ночь — это звук. Часы на приборной доске показывали 21.30, в атмосфере все еще висел остаток дневного света, и все же вечер уже закончился, наступила ночь.
Каспер слышал, как засыпают дети, как засыпают собаки, как останавливаются механизмы. Он слышал, как падает нагрузка в электрических сетях, как уменьшается потребление воды. Он слышал, как включаются телевизоры, как взрослые собираются завершить долгий рабочий день.
<…> Город звучал как единый организм. Городу пришлось рано вставать и теперь он устал. Вот он опускается на диван, тяжело, словно грузчик. А за этой тяжестью Каспер слышал беспокойство, это неизбежно, — ведь закончился еще один день, а что он принес с собой? И что с нами будет дальше»?